Вкусить иноземного плена, посмотреть на святую Кремлёвскую стену,
И, если получится, не на неё одну.
Ему говорили монаси: в России и голод, и тьма египетская, почти как в Египте,
Ну, страсти.
Он плюнуть хотел на это, только не стал, пожалел слюну.
Взял самую среднюю из своих котомок, сложил в неё томик и пачку тонких путевых листов,
Пожелтевших до синевы.
Аэрофотокарту Москвы. Карту мобильного телефона.
Телефон знакомой знакомого, адрес знакомой вдовы.
Свистнул коню - конь был дорог, овёс со скидкой,
Но и это не по плечу.
Пришлось оседлать залётную птицу, вырвав перо из её хвоста.
Птица взмахнула бодро, но пролетела чуть,
Отправился пёхом, по буеракам, телепался ночами, потом устал.
Что ж, тут и будет моя Московия, многокровие и купола.
Посмотрим на местных лам, чему их учит заезжий чорт.
Вышли два трезвых стражника спросили подати и что ещё.
Спал на ночном дворе, в районе города, похожем на край села.
Гречишная муть с говядиной, брага, радио с чесноком.
Хозяин метнул, что было, на гладкий виток стола,
Афанасий припомнил молодость, когда был правильным едоком.
Отоспался, во храме встретил Феофана-лыжника, стоика, грешника.
Выменял у него азбуку на пучок ижицы.
Ведь тут неизвестно, как сложится, а уж подытоживать - стыд и срам.
Да и не нам, господи, не нам.
Стоял у стены, изучал рожицы, корчил сам,
Но не выходит, когда на руках - благолепие, а в сердце - Бедлам.
С четвёртой зарёй пришли к нему мысли, зарёванные, хоть не люби.
Он бил земные поклоны, пока те вешались над душой.
Афанасий выдал весло обеим, сказав одной: аккуратней греби.
Съел квасу с краюхой хлеба и кислою черемшой.
Они догребли совместно до двух каналов прямым углом,
Коснулись макушкой мокрой изнанки витых мостов.
Набрали в котомку склянку с морским вином,
Чугун, озаренье шпиля, и прочий металлолом -
Наутро проснулся там же, укрытый тем же сухим листом.
Он спел - Афанасий песни любил и в дудки играть мастак.
Я так, говорит, лишь горе под песенку пережду.
По морю идёт поморин, холстину с ветрами сочетав
Состав его преступлений в составе слогов и дум.
Покуда он морехода вёл в песне до берегов,
Ему показалось чудо, хоть вовсе не уезжай.
В подносе внесли морозы, соль-ветер, песок снегов
Он взял неделю - подумать, потом ответил, потом отчалил - и был таков.
Есть чудеса на свете, но они не стоят своих оков.
Вернувшись назад, в родной Египет, Афанасий не стал блажить.
Разобрал путевые заметки, доел припасённый на чёрные сутки хлеб,
Побрякушки отдал соседке.
Начал жить.
От жизни ослеп.
